"Глава XXVIII. Жертва" читать
Время шло, и Майльс все больше и больше тяготился неволей и бездействием. Но вот, к великой его радости, назначили разбирательство его дела. Ему казалось, что он будет рад всякому приговору, лишь бы не это томительное сиденье в тюрьме. Но он жестоко ошибся. Выслушав приговор, он пришел в страшную ярость. Суд признал его «опасным бродягой» и приговорил выставить на два часа к позорному столбу за оскорбление владельца Гендон-Голла. Его притязания на близкое родство с обвинителем, на наследственный титул и поместья были оставлены без последствий, как не стоящие внимания.
Когда его вели на площадь для исполнения приговора, он бушевал и грозил, но это привело только к тому, что конвоировавшие его солдаты отколотили его за строптивость.
Король не мог пробраться сквозь толпу, окружавшую его верного друга, и принужден был следовать за ним в отдалении. Его и самого чуть было не приговорили к позорному столбу за то, что он водился с такими негодяями, но потом, принимая во внимание его молодость, отпустили, ограничившись строгим внушением. Когда наконец толпа остановилась на площади, мальчик в лихорадочном волнении начал бегать кругом, отыскивая лазейку, чтобы пробраться поближе к своему другу. После довольно продолжительных безуспешных попыток это ему удалось. О ужас! Он увидел своего бедного рыцаря привязанным к позорному столбу. Грязная чернь потешалась над ним – над верным слугой короля Англии! Эдуард слышал приговор, но и наполовину не понял его значения. Гнев его разгорался по мере того, как он начинал понимать всю глубину этого нового оскорбления, нанесенного его королевскому сану. Вдруг он увидел, как в воздухе промелькнуло яйцо и сплюснулось, ударившись о щеку Гендона; толпа встретила этот эпизод радостным хохотом. Король рванулся вперед и с яростью крикнул ближайшему из солдат:
–Стыдитесь! Это мой верный слуга. Сейчас же отпустите его! Осмельтесь только ослушаться коро…
–Молчи, ради Бога, молчи! Ты губишь себя!– с ужасом воскликнул Гендон.– Не слушай его, братец, не обращай на него внимания,– он сумасшедший!
–Не беспокойся, приятель, я и то не очень-то его слушаю; ну, а проучить его на будущее время я, пожалуй, не прочь.– И, обернувшись к одному из своих подчиненных, солдат сказал: – Стегни-ка раза два плетью этого дурачка: надо поучить его хорошим манерам.
–Всыпьте уж лучше полдюжины: крепче будет,– посоветовал сэр Гуг, подъехавший в эту минуту к площади взглянуть, что там происходит.
Короля схватили. Он даже не сопротивлялся – до такой степени ошеломила его одна мысль о чудовищном оскорблении, грозившем его священной особе. На страницы английской истории уже была занесена повесть о том, как английского короля стегали плетьми, и мальчик не мог без ужаса представить себе, что этот позорный случай мог повториться и с ним. Вот когда пришла настоящая беда! Помощи ждать неоткуда: приходилось или вынести наказание, или молить о пощаде. Нет, уж лучше покориться: король может вытерпеть боль, но он не может просить.
Тут Майльс разрешил затруднение:
–Отпустите ребенка, жестокосердные негодяи!– воскликнул он с гневом.– Разве вы не видите, как он мал и слаб? Отпустите его, я беру его наказание на себя.
–Вот и прекрасно, чудесная мысль,– сказал сэр Гут, и лицо его загорелось злобной радостью.– Отпустите мальчишку, да всыпьте дюжину горяченьких этому молодцу, полную дюжину: не ошибитесь в счете.
Король готов был уже выступить с горячим протестом, но сэр Гуг заткнул ему рот, сказав:
–Хорошо, хорошо, поговори, отведи свою душу; но знай – за каждое твое слово ему прибавят еще по полдюжине.
Гендона отвязали от столба, обнажили ему спину, и пока наказание шло своим чередом, бедный маленький король стоял, отвернувшись и проливая горькие слезы, совсем не соответствовавшие его королевскому сану.
«Добрая, честная душа!– думал он.– Твой благородный поступок никогда не изгладится из моей памяти. Я никогда тебе этого не забуду… да и им также»,– добавил он с яростью. И по мере того, как проходили томительные минуты, поступок Гендона все вырастал в глазах короля, а вместе с тем росла и его благодарность. «Тот, кто спасает своего государя от смерти,– а он это сделал для меня,– оказывает своей стране неоценимую услугу; но это пустяки, сущий вздор,– ничто в сравнении с услугой того, кто спасает короля от позора!»
Гендон не пикнул под тяжелыми ударами плети и выдержал наказание с истинно солдатской стойкостью. Эта стойкость, в соединении с великодушным его самопожертвованием по отношению к мальчику, возбудили невольное к нему уважение даже в этой разнузданной толпе. Насмешки и крики мало-помалу затихли, и не стало слышно ничего, кроме ударов плети. Глубокая тишина, не прерывавшаяся и тогда, когда Гендона опять привязали к позорному столбу, представляла резкий контраст с оскорбительным гвалтом, царившим за несколько минут перед тем. Король тихонько подошел к своему другу и шепнул ему на ухо:
–Короли не властны возвеличить тебя, великая, добрая душа, ибо ты уже возвеличен Тем, кто выше всех королей; но король может отличить тебя перед людьми.– И, подняв с земли плеть, мальчик нежно коснулся ею окровавленных плеч Гендона и прошептал: «Эдуард, король Англии, жалует тебя графом!»
Гендон был тронут до глубины души. Слезы выступили у него на глазах; но в то же время ему так ясно представилась вся смешная сторона его положения, что он с трудом подавил улыбку. Быть обнаженным, привязанным к позорному столбу на потеху черни и непосредственно от плетей вознестись на недосягаемую высоту графского достоинства,– могло ли быть что-либо комичнее этого?
«Ну, теперь я, кажется, награжден свыше меры,– говорил он себе.– Из рыцарей царства грез и теней попал в призрачные графы! Головокружительный полет для такой безкрылой птицы, как я… Если это и дальше будет так продолжаться, я скоро превращусь в настоящий призовой шест, обвешенный побрякушками. Но я буду все-таки ценить мои воображаемые почести из любви к тому, кто меня ими осыпает. Воображаемые почести, которых мы не выпрашивали и когда они исходят от верного сердца и честной руки,– по-моему, дороже настоящих, купленных ценою лести и унижения перед великими мира сего».
Грозный сэр Гуг повернул коня и ускакал прочь; живая стена безмолвно перед ним расступилась и так же безмолвно сомкнулась за ним. Даже и теперь никто не решался замолвить слово за бедного узника или выразить ему свое сочувствие; но все равно: царившая на площади могильная тишина была уже сама по себе достаточным выражением сочувствия и уважения. Один запоздалый зритель, явившийся к концу наказания и не видевший того, что происходило вначале, попробовал было пройтись насчет «самозванца» и бросил в него дохлой кошкой; но его без дальних разговоров сбили с ног и отколотили, после чего на площади опять воцарилось гробовое молчание.
